“…Смелые, свежим озоном революции овеянные, двадцатые годы нашей страны полны разных попыток”, — такую характеристику дает этому периоду российской истории писательница Мариэтта Шагинян. Много попыток было в искусстве, в общественной жизни — и все они были равноправными. Слово “демократия” в “свежим озоном революции овеянные” двадцатые годы не было пустым звуком.

САМЫЙ ВАЖНЫЙ ДОКУМЕНТ
“Еще раз поднималась та самая волна свободы, которой дышал 17-й год. Каждый считал своим долгом выступить еще раз в публичном сражении за будущее, которое мечталось столетиями в ссылках и на каторге”, — вспоминает известный писатель Варлам Шаламов атмосферу двадцатых годов.

“Всякое решение правительства обсуждалось тут же, как в Конвенте, — пишет он далее. — В клубе Трехгорки пожилая ткачиха на митинге отвергла объяснение финансовой реформы, которую дал местный секретарь ячейки:

— Наркома давайте. А ты что-то непонятное говоришь.

И нарком приехал — заместитель наркома Пятаков, и долго объяснял разъяренной старой ткачихе, в чем суть реформы. Ткачиха выступила на митинге еще раз:

— Ну, вот, теперь я поняла все, а ты — дурак — ничего объяснить не можешь.

И секретарь ячейки слушал и молчал”.

Такая же смелость была и в отношении профсоюзов. Именно тогда, например, развернулась знаменитая дискуссия о профсоюзах, о которой “ПК” уже приходилось рассказывать.

В 20-е годы ХХ века происходил настоящий расцвет “профсоюзной” литературы. Названия литературных групп, сборников, организаций говорят сами за себя — “Кузница”, “Госплан литературы”; Российская ассоциация пролетарских писателей (РАПП); Левый фронт искусств (ЛЕФ), выдвигавший теорию “социального заказа”, “непосредственной пользы, утилитарности искусства”; лозунги о необходимости “конструирования поэтического материала” и т.д., и т.п. Появилась целая череда романов с нарочито “профессиональными” названиями — “Гидроцентраль” Мариэтты Шагинян, “Как закалялась сталь” Николая Островского, “Цемент” Федора Гладкова…

Профсоюзных журналов в 20-е годы была бездна. Размещались они, как пишет один из их авторов Варлам Шаламов, “во Дворце труда на Солянке, в бывшем институте благородных девиц, воспетом Ильфом и Петровым в “12 стульях”. Михаил Булгаков несколько лет жил на гонорары от профсоюзного “тонкого” журнала “Медицинский работник”. “Профсоюзной прессы” не чурался и “хулиган” Маяковский. Он носил туда свои стихотворения, за что подвергся насмешкам тех же зубоскалов Ильфа с Петровым. “В герое “Гавриилиады”, — рассказывает Шаламов, — легко узнавался Маяковский, автор профсоюзной халтуры и поэмы, “посвященной некой Хине Члек”, то есть Лиле Брик”.

Но все же профсоюз был великой силой. Первые паспорта в СССР ввели только в декабре 1932 года, и профсоюзный билет долгое время был документом, заменяющим все другие удостоверения личности. По профсоюзному билету прописывали и пр.

КУЗНИЦА ПРОЛЕТАРСКИХ КАДРОВ
Другим важным документом для предприятий и учреждений был коллективный договор. Проработавший некоторое время на небольшом кожевенном заводике в Кунцево, Шаламов вспоминает и об обязательном “казенном” чае, и о простоях, во время которых, согласно утвержденному в Москве колдоговору, “рабочему было запрещено заниматься какой-либо другой работой, сиди и кури, даже двор подмести нельзя”.

“Даже во время безработицы, — пишет Варлам Шаламов, — нам не разрешали уезжать в Москву — мы должны были высидеть часы на месте. Оплата таких простоев была полностью… Как дубильщик я получал 45 рублей, а попозже как отделочник и 63 — по девятому разряду тарифной сетки. Никакой сдельщины не было тогда. Работали строго по восемь часов. 45 рублей зарплаты дубильщика дали мне возможность посылать домой, и покупать одежду, и платить за стол”.

Как видим, материальное положение рабочих двадцатых годов сегодня способно вызвать даже некоторую зависть... Насчет же духовной стороны, можно сказать, что работа на заводе в те годы воспринималась неким горнилом, где сжигаются “буржуазные” недостатки, кузницей, где выковываются истинные пролетарские кадры. Приведем еще одну цитату из “Воспоминаний” Варлама Шаламова, написанных в семидесятых годах:

“В теоретическом вихре тех лет клубилась пыль самых различных теорий, каждая испытывалась на прочность, вековечные догмы подвергались живой проверке.

Все фурьеристы, все ламаркисты учили о благодетельном, не только оздоровляющем, но переделывающем душу человека влиянии среды. Это принципиальное положение из догм привело к высшей степени парадокса — “рабочему станку”...

Тогдашняя теория относилась к таким переделкам души и сердца самым серьезным образом, и к документу о рабочем стаже нигде не относились с недоверием…

Вернуть к станку! Послать в цех! — такие решения принимались даже в Коминтерне, ибо дышать воздухом завода считалось немалым делом. На нашем сплоченном кандидатском заводе работал ряд сыновей домовладельцев, нэпманов именно ради документа, ради спасительной справки. Я же работал там не только из-за справки, а именно желая ощутить то драгоценное, новое, в которое так верили издали. Я пришел туда не как сейсмограф, не для мимикрии, а искренне желая почувствовать тот ветер, обвевающей тело и меняющий душу”.

Версия для печати

Наверх